Ширина Керченского пролива - четыре с половиной километра. Полтора часа времени в пути. Глядя на пенящуюся воду за бортом, вспоминаю рассказ о том, как однажды во время войны в 1942 году его переплыл простой солдат. Не будь я в этих местах, возможно, и не вспомнил бы его. А встретился я с этим человеком лишь однажды. Он работал главным бухгалтером в НГДУ «Южарланнефть». Это было в 1986 году. Тогда я по работе приехал в эту организацию. А спустя пять лет после той встречи случайно узнал, что этот человек умер, купаясь в бассейне санатория-профилактория. Такая нелепая смерть. Проплыть под огнём через весь пролив и умереть в бассейне от сердечного приступа.
И еще одно немаловажное событие, заставившее спустя столько лет посмотреть на эту трагедию ХХ века – войну – другими глазами. В 1942 году на крымском полуострове были разгромлены три советские армии. Этот факт долгие годы замалчивался, несмотря на героизм и мужество солдат. И одним из тех, кто пережил позор и боль по вине политиков, был солдат Красной армии Сулейман Исламов.
… Наш поезд тронулся, когда стемнело. Хоть глаз выколи, ничего не видать. Три парня, которые ослушались приказа: «Не выходить из теплушек до особого разрешения», вышли покурить, и так и не запрыгнули, хотя мы им кричали, звали. Но куда там. В темноте кто-то бежал, падал, матерился и снова бежал. Наверно, сели в другие вагоны-теплушки. Накануне слышал разговор одного из них: два парня из этих мест.
Наутро, когда ещё туман, словно молоко, лежал в низине, состав остановился. Всем велели выходить и строиться. Шел мелкий нудный дождик. Тех ребят среди нас не оказалось. Потом пришли два дежурных по составу и увели молодого младшего командира. Тогда мне показалось, что он был гораздо моложе меня. А шел мне тогда восемнадцатый год. Больше я его не видел. На другой остановке нам назначили другого командира взвода.
Два или три раза попадали под бомбовый налет немецких самолетов. Это хорошо смотреть в кино или читать в книгах о войне. А тогда я впервые попал под бомбёжку. От теплушки до ближайшего лесочка было с полкилометра. Я никогда так быстро не бегал в мирное время. За сколько секунд я пробежал этот участок, хоть убей, не помню, ну за одно мгновение – это точно. Страх меня обуял, он же меня и нес изо всех сил. И ничего не помню, как бежал, как падал от взрывной волны, ничего. Один шум, треск в ушах. Я добежал, а моему приятелю, с кем нас сблизила теплушка, не повезло.
Тогда я впервые увидел в таком количестве мертвых молодых ребят – с кем только что пару минут назад курил, передавая по кругу цигарку, разговаривал о доме, о родителях, о любимых девушках. Тому парню, с которым мы укрывались одной шинелью, оторвало обе ноги по самый живот. Только что утром он радовался жизни, прыгал с теплушки на землю, а сейчас его ноги лежали в стороне, как муляжи.
Он смотрел на меня таким ясным взглядом, как бы извиняясь, что так получилось. Я не знал, что делать в таком случае. Столько крови! Я первый раз видел столько смертей. Повернулся к нему, а он уже закатил глаза.
Второй раз мы попали под обстрел где-то в Краснодарском крае. Тогда немцы не бомбили, видимо, свой смертоносный груз в другом месте сбросили. Зато поливали из пулеметов щедро. В начале войны они господствовали в небе. В этом обстреле я замешкался, за это и поплатился: щепка отлетела от вагона и впилась мне в спину. Потом ребята вытащили её, приложили подорожник. И опять в строй, потому что мог ходить. Сейчас с такой раной меня бы обязательно положили в больницу и надолго. А тогда на подобное даже не смотрели.
После того налета чувство страха у меня совсем притупилось. Мне было все равно, что случится со мной. Конечно, я понимал, что береженого бог бережет, но пуля – дура, и все зависит от везения, от обстоятельств и от бога. Ты, как не крути, это какая-то посторонняя сила: захочет – возьмет, захочет – отпустит. Но беречь себя надо было.
Потом из Новороссийска мы плыли по морю на плоской барже. Судно, на котором мы шли, было перегружено так, что волны перекатывались через палубу. Ночью ничего не видать. Все боялись перевернуться. Многие из нас не могли плавать. Непонятно было, где берег. Я умел плавать. Был благодарен отцу, которой меня научил держаться на воде. В тех местах, где я родился, протекают реки Белая и Кама. Родом я из Краснокамского района Башкирии. Из этих мест, кроме меня, были еще три человека. Мы держались вместе. В армии быстро сходишься с людьми, особенно если они из родных тебе краёв. Так было легче переносить тяготы армейской жизни.
Под утро наша баржа уткнулась в берег крымского полуострова, и наша рота высадилась в районе Керчи. Город пустынный, где-то горит склад, рядом жилой дом, дым стелется по улицам. Окна уцелевших жилищ обклеены крест-накрест бумагой, чтобы от взрывов не разлетались.
Встретилась пожилая женщина. Она рассказала, что город постоянно бомбят немцы. У нее убило всю семью. Всех раскопала из-под обломков разрушенного дома, а вот дочь не нашла.
Строем проходим по улицам города. Почти все дома разрушены. Во многих местах что-нибудь горит. Разные вещи валяются на дороге. Мы ужасно голодные, поэтому только и смотрели, где лежит что-нибудь съестное. Проходили мимо убитой лошади, нам показалось, что мясо можно есть, мы быстро отрезали часть задней ноги, поделили между собой.
Рота состояла в основном из азербайджанцев и других кавказцев. Пара десятков человек были из Башкирии. Многие солдаты не могли говорить по-русски. Иной раз приходилось объяснять солдату, что нужно делать по несколько раз. На войне быстро всему учишься. Пока шли пешим ходом, они научились понимать самые распространенные командные слова.
Днем прятались от воздушных налетов в нижней части какой-то старой крепости. Командир говорил, что здесь сражались еще в русско-турецкую войну. Кроме нас тут было полно военных и гражданских лиц. Наконец-то нас накормили. Вечером, влившись в какую-то походную колонну, вышли в сторону Феодосии. Двигались всю ночь. Вокруг будто бы выжженная степь. Казалось, что пока мы шли от Керчи до Феодосии, кругом пустая местность. Такое впечатление, что мы одни на всем полуострове.
Мы не хотели умирать безвестными
Стояла середина мая 1942 года. Это я точно помню. Почему помню: пришло письмо из дома. Сёстры рассказывали, что мать болеет, а отца призвали в армию.
Тогда мы сидели на бруствере окопа и делали самостоятельно для себя медальоны. Они еще назывались «смертниками». Хотя и были они отменены, но мы делали втайне от командиров. Каждый из нас боялся умереть, куда деваться – война. Никто не хотел умирать неизвестным. Еще я помню, этот период был самым спокойным за всю войну. Погода стояла теплая. Между занятиями по изучению огнестрельного оружия безмятежно проводили время: бегали ночью на море купаться, днем помогали чем могли жителям ближайшей станицы, за это получали что-нибудь из продуктов. На занятиях комиссар рассказывал о победе под Москвой, и что мы также успешно и дальше погоним врага. Вот только надо дождаться приказа «сверху».
Произошло все для нас неожиданно. Мы спали в окопах, когда рано утром начался артобстрел наших позиций. Сна как не бывало. Мы уже знали, что после обстрела в атаку пойдет немецкая пехота, но впереди показались танки. Мы к этому были не готовы. Нас, конечно, учили отражать атаку противника, бросать гранаты. Но то было на учениях, а тут настоящие танки прут на большой скорости. Рядом со мной в окопе находился молоденький лейтенант, не помню, как звали, но он хорошо разговаривал на кавказских языках. Он сначала говорил по телефону, все докладывал, а потом связь оборвалась, и он сел на дно окопа и заплакал от бессилия.
Потом мы стреляли по пехоте, отсекая ее от танков. Не знаю, сколько прошло времени, но мне показалось, наступил вечер. На самом деле стоял полдень, дым заволок всю округу. Жара стояла несусветная, хотелось пить. А потом прибежал солдат и сказал: «Все, ребятишки, повоевали, хватит, отступаем!». Мы и так поняли без него, что на этом участке мы не жильцы! Собрали, что могли унести. А того лейтенанта мы похоронили прямо в окопе. Перебежками миновали зону обстрела, попали в овраг. Там было полно наших солдат. Командование взял на себя какой-то пожилой офицер с раненой рукой. С ним был ординарец с большим мешком, похоже, с документами.
А потом нас стали бомбить, и мы начали отходить в сторону Керчи. Шли долго под палящим солнцем. В небе постоянно летали фашистские самолеты. Искали нас. Мы прятались от них. Старались на открытое место не выходить. Но летчики хорошо знали, где мы можем спрятаться, и сбрасывали бомбы именно туда.
Мне повезло. На следующее утро с группой солдат я дошел до берега Азовского моря. Нас радовало, что мы остались живы и наконец-то дошли до своих. Но то, что увидели здесь, не приведи господь.
Впервые я ощутил, что такое паника. Люди не понимали, что делали, и лезли на плавучие средства, давя других и подставляя себя. На моих глазах загрузили в баркас тяжелобольных, вернее, забросили, потому что постоянно немецкие самолеты заходили на бомбометание. Те, кто не мог плавать, цеплялись за борта баркаса, который был перегружен. С лодки били по рукам, но они всё равно цеплялись до тех пор, пока в кровь не разбивали пальцы или не уходили под воду. На берегу с шумом волн смешивались взрывы, стрельба, шум, крики, плач женщин и детей.
Начальства не было. Каждый в ответе сам за себя. Было постоянное ощущение, что вот-вот на высоком месте берега появятся немцы и будут расстреливать нас.
В группе нас было человек десять. Мы лежали в расщелине, где протекал ручеек. У многих были открытые раны, но на них никто не обращал внимания. Все думали, как переправиться на берег, который виднелся сквозь дым. Время зря не теряли, а искали сподручные деревянные материалы, чтобы переплыть через пролив. Сколько ни искали, всё было унесено и использовано до нас. Пришлось вылавливать из воды то, что оставалось от погибших, которые плавали вперемежку с мусором возле берега, и не было времени их вылавливать и хоронить.
Кое-как ближе к вечеру мы соорудили что-то похожее на плот. Решили плыть, когда стемнеет. Больше всего в этой ситуации доставалось гражданским людям. Они не знали, что делать. Они не были подготовлены так хорошо, как солдаты. Запомнилась одна женщина, которая пришла из ближайшего хутора и уговаривала тех, кто не мог плыть, пойти к ней в дом. Она собрала человек пятьдесят и повела их к себе.
Когда стемнело, мы, оставив всё тяжелое, без сапог, в одних галифе или кальсонах, вошли в морскую воду, облепив маленький плот. Нас было в три раза больше, чем нужно, все плыли рядом, держась за плотик. С погодой нам не повезло, подул ветер. Мы качались на волнах, как спички. Было холодно и темно. Когда отплыли от берега, нас поглотила темнота. Мы старались разговаривать, так было веселей и уверенней. Однажды выглянула луна, и я увидел, что нас стало меньше. Сначала утонули пожилые солдаты, потом от усталости уходили под воду другие. Они тонули молча. Я изо всех сил держался за бревно, которое нашел днем возле разбитого катера. Когда уставал, то отпускал руки, проверял, привязан ли я к бревну.
- Надо плыть! - подбадривал себя.
Ужасно болело тело. Не было сил грести в сторону берега.
Почему ветераны не рассказывают о войне
С рассветом мы оказались посередине Керченского залива. Это нас обрадовало, и мы с пущей уверенностью стали плыть к берегу. Удивляюсь, откуда брались силы. Нас осталось трое на одном бревне. Других разбросало море. В предрассветной мгле появилось судно, похожее на рыбацкое, загруженное под корму гражданскими и военными людьми. Запомнилась женщина, сидящая на палубе. Она свесила ноги и держала обеими руками девочку лет пяти с куклой. У девочки были большие глаза. Она с удивлением смотрела на нас. Потом что-то спросила у матери. А через пару минут послышался вой приближающегося самолета. С большой высоты на нас пикировал бомбардировщик. И мы со всей силой стали грести подальше от судна. Никак не получалось. Волны наоборот несли нас на судно. От первой серии бомб мы нырнули под воду, но в ужасе выскочили: больно било по ушам. На палубе стоял дым, и люди метались по ней, прыгали за борт. А женщина сидела, обняв девочку и закрыв ей лицо обеими руками. И даже тогда, когда судно стало погружаться в воду, она по-прежнему сидела в той позе, замерев, не смотря на то, что творится вокруг. Сколько продолжалась эта ужасная кутерьма, не помню. Но спустя какое-то время я оказался на родном берегу. Я до того обессилел, что до вечера пролежал на берегу, не мог встать. Меня подобрали солдаты, дежурившая команда, собирающая всех и всё по берегу. Потом я спрашивал, что осталось от судна: никто толком не сказал.
До сих пор, вот уже много лет, у меня перед глазами стоит палуба, а на ней та женщина и девочка… Столько лет прошло…
Потом разговор зашел о том, почему ветераны очень скупы на рассказы о войне, почему с трудом они говорят о пережитом. И он сказал мне, немного подумав: «Знаешь, всегда очень трудно говорить о плохом, так, наверно, устроен человек – не ворошить в памяти горькое. Тем более, когда часто вспоминаешь о пережитом, жизнь короче становится». И вот его нет, а переправа через пролив напоминает о простом солдате.
Рисунок: Александр Новиков.