Художник и Мотылёк

Художник кинулся к мольберту, сбросил с него начатую несколько дней назад картину, схватил чистый лист и быстрыми движениями стал делать наброски, пытаясь извлечь из памяти милые любимые незабываемые черты. Это будет сотая, сто пятидесятая картина, посвящённая ей? Он сам не помнил, не считал.

В эту ночь он лёг спать очень поздно, долго ворочался, не мог уснуть, а проснулся на заре, когда солнце ещё не показалось из-за горизонта, но белый ясный рассвет уже разлился над землёй и осветил через единственное окно всю привычную обстановку. Мастерская Художника находилась на цокольном этаже высотного дома, и для того, чтобы войти сюда, нужно было спуститься с тротуара по нескольким ступеням вниз. Однако через окно, находящееся почти на уровне пешеходной дорожки и выходящее на восток, ранним утром солнце успевало заглянуть в его комнату и осветить старый диван и стол, мольберт и множество картин, висящих на стенах и стоящих на полу, прислонённых к комоду, журнальному столику и квадратной колонне в центре комнаты. 

Художник давно уже окончательно перебрался в мастерскую и жил здесь, проводя дни и ночи в окружении своих работ. В его городской квартире фактически всё время жили то одни, то другие люди – друзья, знакомые, знакомые друзей, друзья знакомых, дальние родственники – все, кому негде было на данный момент преклонить голову или разместиться вместе со своей семьёй. 

Когда-то, когда они были молодыми, Она приходила к нему в мастерскую, и они строили планы на будущее, которое всегда в их мечтах было безоблачным и прекрасным. Иначе и быть не могло, оба они были наполнены любовью, и любовью был наполнен весь мир вокруг них, и каждый вдох, и каждый взгляд был пропитан любовью и счастьем… Это длилось год, или два, или три?..

Она любила смотреть, как он работает. Как он держит в тонких длинных пальцах кисть или карандаш, как он смотрит совершенно отстранённым взглядом. В эти минуты он ей казался невероятно красивым, одухотворённым, почти как небесный ангел, которого он однажды талантливо изобразил на одной из своих картин. Потом он переводил взгляд на неё, медленно, не сразу возвращался из того, другого измерения, взгляд его постепенно теплел, наполнялся привычным смыслом и зажигался. Он бросался к ней, обнимал и осторожно прикасался этими тонкими руками к её лицу, словно прорисовывал любимые черты. Он очень любил рисовать её лицо, её фигуру, руки, то воздетые к солнцу, то смиренно лежащие на коленях.

Потом ей пришлось уехать, надолго, на год. И они писали друг другу письма. Они писали письма иногда в стихах. Однажды, в мрачную пору поздней осени, он читал присланное ею такое горькое стихотворение, и ветер завывал за окном, качая обнажённые стволы деревьев, потерявших листву, потерявших счёт холодным дням. И тогда он впервые нарисовал её в образе мотылька, с фигурой и лицом любимой женщины, с тонкими прозрачными крылышками, достающими до земли. Женщина-мотылёк в маленьком платье из зелёного шёлка брела, сгибаясь под холодным ветром, и последние листья летели с опавших деревьев вслед за ней. Образ получился таким же горьким, как её стихотворные строчки, и вызывал огромное желание согреть её, защитить от всех бурь.

Она приехала через полгода, в феврале, всего на несколько дней. В ту зиму в феврале была страшная стужа. Но она не хотела находиться в его квартире и всё тянула его сюда, в мастерскую. В мастерской было очень холодно, не спасал и обогреватель, который раскалялся докрасна, но давал тепло лишь на короткое время, и его приходилось периодически выключать, чтобы не случился пожар.

И в их отношениях поселился этот холод. Во взглядах, объятиях, прикосновениях сквозило недоверие, недоговорённость. Оба были молоды и не понимали, как преодолеть возникшую между ними стеклянную стену отчуждения. Словно они теперь были в разных мирах, и эта встреча лишь подчёркивала невозможность прежнего понимания.

В последний день она очень нервничала. Буквально всё падало у неё из рук. Она споткнулась о загнувшийся уголок линолеума, чуть не уронила чашку с горячим чаем и в конце концов объявила решительно и твёрдо – о, она умела быть твёрдой, как гранит! – она объявила, что их отношения подошли к завершению, и ничто больше не связывает их. Эти слова сверкнули в полумраке комнаты, как острый холодный клинок. Но Художник тоже был горд, и он решил, что не имеет право показать перед ней свою слабость. Они молча надели шапки и пальто, и он проводил её домой. По ледяной ночной улице они шли вдвоём, но на непреодолимом расстоянии. Они словно примеряли это новое состояние – как будто что-то невидимое и жёсткое уже разделило их. 

Он понимал, что пережить этот разрыв для него будет мучительно, но не представлял, что настолько. Его тело словно выкручивало в огромном тугом барабане, и в области груди и живота разрасталась невыносимая, не останавливающаяся ни на мгновение, адская боль.

Чтобы как-то выйти из этого круга боли, он рисовал. Он рисовал всё, что угодно, но только не её. Он рисовал этот февральский мороз, чёрные деревья, тянущие в немой мольбе свои ветки к небу, к холодному равнодушному солнцу. А ему хотелось писать только её лицо, её руки, её волосы, плечи, весь её волшебный образ!

И когда он всё-таки сдался и нарисовал по памяти любимые черты и фигуру, он, наконец, смог немного выдохнуть. Он нарисовал её весёлой и прекрасной, в лёгком летящем летнем платье, смеющейся восхитительным заливистым смехом. За её спиной раскрывались два тонких узких прозрачных крыла. Но одна половина её лица искрилась радостью и весельем, а другая была печальной и строгой, и на щеке сверкала маленькая, переливающаяся радугой, слезинка. Женщина-мотылёк находилась в огромной прозрачной капле, которая опускалась на подставленную лодочкой ладонь, большую и тёплую… 

Писем больше не было.

Летом появилась Марина. Замечательная, хорошая, добрая, с красивыми правильными чертами лица, статная и высокая. Она приняла на себя все заботы о нём, словно всегда к этому лишь и стремилась. Художник с благодарностью принял её участие и заботу, и мир как будто вернулся на своё прежнее место. 

Художник много работал. Его талант раскрывался и наливался силой. Участие в выставках, хвалебные речи о его работах, благодарные ученики. Почти в каждой картине он обозначал Её присутствие. То вот этот её поворот головы и удивлённый взгляд, то взмах руки, то засушенный в открытой книге цветок – они много книг прочитали вместе…

Однажды случился ремонт на дороге, и художник на своём маленьком автомобиле решил проехать по соседней улице. Он остановился у магазинчика, чтобы купить воды, и вдруг увидел – Она!.. Она вышла из магазина и стала спускаться по ступенькам. Утреннее солнце осветило развевающиеся волосы, превратив их в золотые, маленькое джинсовое платье не скрывало стройных ног. У художника перехватило дыхание.

Он вышел ей навстречу и словно в замедленном кино видел, как меняется её взгляд, а в глазах плещутся изумление, радость, восторг!.. Улыбка раздвигает её мягкие губы, и она, наклонив голову, говорит ему удивлённое «Здравствуй!». 

Он стал искать с ней встречи. Но Она уклонялась от него. При неожиданных встречах улыбалась, здоровалась и ускользала. Художник потерял почву под ногами. Он почти перестал работать, хотя всё время проводил в мастерской. С трудом заставлял себя ходить на занятия с учениками. Марина пыталась вывести его из этого состояния, увещевала, приводила к нему его друзей. Художник замкнулся, стал холоден и хмур. Это продолжалось несколько месяцев. Не выдержав, Марина от него ушла.

Наступило новое лето.

Весь день светило невыносимо яркое солнце, стояла жара. К вечеру налетели тучи, небо грозно зарокотало, яростно засверкали молнии! Художник стоял у открытого окна, наблюдая за стихией. Он очень любил грозу. Он полюбил её ещё и за то, что Она ужасно боялась грома. Именно не молнии, а грома! И когда после высверка раздавался грохот падающих небес, она прижималась к художнику всем своим трепещущим существом, и он себя чувствовал невероятно сильным и способным на великие свершения. Он любил её в эти мгновения особенно нежно, как любят ребёнка…

Тень мелькнула за окном, неразличимая в сумраке вечера, за струями дождя. По ступенькам простучали быстрые шаги, нервно стукнули в дверь. Распахнув её, он не сразу поверил: Она!..

- Я только переждать грозу! – быстро говорила она. – Ты меня не прогонишь? Так неожиданно, было солнце, и вдруг такое…

Он взял её холодные руки, ещё не веря, что это наяву. Сколько раз вот так случалось во сне, она приходила, и они говорили, и он обнимал её, и было так уютно.

- Я ненадолго, – повторяла она, словно убеждая его и себя. – Меня ждут. Я не могу с тобой остаться. Ты знаешь.

Она осторожно прикоснулась к его щеке, потрогала его волосы.

- Боже, как я хотела прикоснуться к твоему лицу! Ты совсем не изменился, ты всё тот же ангел!

Они сидели на старом диване, он обнимал её за плечи, она гладила его руку и шептала:

- Ты так прекрасен, как и твои работы! Я всё о тебе читаю, я знаю, как ты талантлив! И я… я прошу тебя… не останавливайся! Я хочу гордиться тобой, слышишь! Ты всё равно навсегда мой, хоть ты можешь быть с кем угодно. Какое счастье, что ты есть! Какое счастье, что ты такой! Ах, как мы были молоды и глупы!.. Нет, не ты, я, конечно, я!.. Я, наверно, испугалась тогда… Я боялась, что не выдержу этого груза… Что не смогу быть всегда для тебя самой лучшей и желанной. Ведь ты художник, и ценишь красоту, как никто другой… Прости меня, что так сложилось! Ты не виноват. Только, пожалуйста, будь! Будь таким, каким я тебя знала, каким я тебя помню, я прошу тебя!.. А я… я в твоих воспоминаниях тоже буду всегда юной, красивой и беззаботной, как мотылёк!..

Она ушла под дождь, который ещё не прекратился, но уже начал стихать.

Художник улыбался. В нём разливалось огромное счастье. Перед глазами стоял её образ. Как она нервно встряхивала кистями рук, поднимаясь по ступенькам, как смахивала слезинки, как, тряхнув головой, расправляла плечи, уходя в свою привычную жизнь.

Он знал теперь, что она его любит. Той, юной любовью. Что, несмотря на расстояния, между ними есть эта трепещущая нить понимания. И пусть не будет встреч, он будет всегда чувствовать её присутствие рядом.

Художник достал из угла мольберт, стёр с него пыль. Он снова мог работать.